Похищение сабинянок (сборник) - Страница 22

– Да ведь как же! – охотно пустился в откровения мужичок. – Разве ж я не человек?.. Дело-то как было. Соседка моя, Марьпетровна, в город уехала, к сыну. А избу, значит, продала. Какому-то подполковнику. Он, стало быть, в отставку вышел и решил сельское хозяйство поднять. Фермером стать захотел. Ишь, куда хватил! – залился смехом мужичонка. – Фермером! Землю наладился купить… Ну, землю ему начальники наши хрен продали. Хошь, говорят, – бери в аренду. Думали – откажется. А он возьми да и согласись! Настырный попался. Целых двадцать га арендовал. И стал работать…

– Завидно, небось? – подначил Леша.

– Мне-то? Не-а! Чего завидовать-то? Я всю жизнь в колхозе, всегда жил, как все. Мне много не надо. Пуп не рвал, а на бутылку всегда имел. А Виктор Петрович – это подполковника так звать – так вот, он ни себе, ни семейству своему продыху не давал. Всего их там пятеро жили: сам, жена, сын со снохой да внучок-первоклассник. Так поверишь ли, я уже телевизор выключаю – а они еще чего-то там в амбаре скребутся. Утром моя супружница встает поросенку корма подбросить – они уже вовсю лотошат на подворье.

– Так ведь и зажил, наверно, богато, – вставил свое слово Сашка.

– Богато – да, ничего не скажешь. Одних коров шесть штук завел. Краса-авицы, одно слово! А удоистыи-и-и… – мужичонка покачал головой, почесал кадык, снова приложился к пиву. Вытирая пену с носа, продолжал: – Молоком всех залил, нашему молокозаводу первым поставщиком заделался.

– Ну, живет и живет, тебе-то что? – отпивая полбанки, пробурчал Леша.

– Ну, как же! Ведь совесть, она не спрашивает, когда и за что ей человека мучить. А тут сам посуди: мужик вкалывает от темна до темна, а я вроде как груши хреном околачиваю. Я, вообще-то, трактористом числюсь. Так ведь работа – не волк. А здоровье расшатанное. И жена попрекать стала: мол, гляди, человек и не пьет, и дело делает, и копейку хорошую в дом приносит. Зудела целыми днями: мол, ты-то – что заработаешь, то и пропьешь…. Бабы – они ведь все завидущие, да и мужа пилить для них слаще меда. Словом, всю жизнь мне этот Виктор Петрович испортил. Бывало, сидишь с ребятами в холодке, пьешь самогонку – и даже вкуса не чувствуешь. Как шило в заднице, мыслишка колет: а сосед-то работает!.. По ночам стал даже плохо спать. Вот уж точно сказано: совесть грызет. И меня, бывало, до утра грызла: эх, ты, пьянь никчемная, разве ж ты не мог бы вот так же жить и работать? Разве ты хуже?..

– И ты, значит, решил, что так больше жить нельзя. Пора взяться за ум и встать на путь добросовестного труда, – предположил Сашка.

– Верно, тут я и решил, что больше терпеть нельзя, – согласился мужичонка. – Надо принимать меры…

– Ну и?..

– Ну и принял меры!

– И какие же?

– А самые простые! Насосал на складе канистру солярки, выбрал ночку потемней да и того…

– Поджег? – вскинулся Леша.

– Подпустил красного петушка, – хихикнул мужичонка.

– Ну, ты и гад! – сердито отозвался Леша. – И людей не пожалел?

– Да что я – душегуб, что ли? – обиделся мужичонка. – Я же первый спасать хозяев и кинулся. Вишь – даже руку обжег, – он засучил рукав ватника и показал большой розоватый шрам. – И скотину всю из загона выпустил, так что ни единой живой души не сгорело. Зато изба, сараи, амбар – все дымом ушло.

– И тебя не поймали?

– А кто ловить-то будет? Тем более после такого моего геройства при тушении.

– Ну, а как твой Виктор Петрович? – поинтересовался Миша.

– Да ничего! Мужик крепкий, чего ему станется? Все добро и скотину он продал. Вечером мы с ним крепко, по-соседски выпили, а с утреца уехал он обратно к себе в город. Надо, говорит, передохнуть перед новым штурмом… А мне что? Пускай штурмует. Только к нам больше не лезет со своими порядками, – мужичонка снова отхлебнул пива, засмеялся. – Да теперь у него и не скоро охотка появится.

– А не жалко тебе мужика-то? – сухо спросил Леша. – Ведь он вона сколько денег угробил.

– Да ладно! – махнул рукой мужичонка. – Он вона какую пенсию получает. На житье-бытье ему хватит. Не пропадет! А у меня зато теперь совесть чи-истая!

Он поднял пакет, одним духом допил остатки пива и, скомкав, сунул мятый целлофан в карман ватника.

– Ну, ладно, мужики, спасибо за компанию. Пойду на автобусную станцию, пора к себе в деревню добираться…

Он встал, надел кепку, отряхнул штаны и, перешагивая через обломки бетонных панелей, отправился восвояси бодрой походочкой хорошо поработавшего, довольного и собой, и жизнью человека.

Хозяин

Миша Максаков проснулся от того, что поезд остановился. Яркий свет то ли прожектора, то ли станционного фонаря ударил ему в глаза. Прикрывая лицо ладонью, Миша зевнул, потянулся и сел.

– Вовремя, вовремя, – приветствовал его уверенный баритон с бархатистыми переливами. – А я уж было собрался вас будить. Одному-то скучновато закусывать…

Миша недоуменно обвел взглядом купе. Соседи наверху заливисто похрапывали, а напротив сидел крупный мужчина лет пятидесяти в строгом деловом костюме, белой рубашке и при галстуке. Широкие брови, пухлые губы, мясистый нос… Про таких обычно деликатно выражаются: большой жизнелюб. И все понимают: пьяница и бабник. Однако подбородок крутой, у рта жесткие складки… Определенно какой-то начальник.

Мужчина улыбался и приглашающе обводил рукой столик, где высилась большая бутылка «Посольской», а на чистых бумажных салфетках громоздились аккуратно нарезанные хлеб, ветчина, колбаса, соленые огурцы и ноздреватый, маслянисто-желтый сыр.